Рейтинг G. Три момента из жизни Филиппа дю Плесси-Бельера, каждый из которых связан с Анжеликой. Автор Penelope Clemence.
***
Франция, Версаль, март 1661
Грандиозные, заснеженные сады Версаля утопали в слабых лучах заходящего солнца, и Филипп медленно шел ко дворцу, вдыхая холодный воздух и выдыхая белый пар. Он буквально взлетел быстрыми шагами по лестнице, спускающейся к бассейну Латоны, и оказался в главной аллее паркового ансамбля, откуда направился к бассейну Аполлона. Он недолго прогулялся вдоль длинного, крестообразного Большого канала, которым король и придворные часто любовались из окон центрального дворцового зала. Скоро маркиз был на пути обратно ко дворцу, затерявшись в лабиринтах замёрзших водоемов и прямых аллей парка, посеребренных снегом. Вдоль мощеных камнем дорожек расположились мраморные и бронзовые скульптуры.
На дворе было начало марта, но природа, укутавшись в снежное одело, все еще спала, ожидая тепла. Множество ровных дорожек и аккуратно подстриженных вечнозеленых кустарников отлично гармонировали с внешним видом зимнего сада, чарующего своей первозданной красотой и являющегося великолепным местом независимо от погоды. Несмотря на то, что Филипп мечтал избавиться от зимней одежды и оказаться в тепле своей комнаты, прогулка отрезвила его, а утонченное изящество заснеженных террас и деревьев действовало на него успокаивающе.
Прохладный вечерний бриз, сменивший дневную снежную бурю, донес чей-то громкий смех до ушей Филиппа. Заинтересовавшись, он подошел ко дворцу и вошел внутрь через боковую дверь.
Он оказался в небольшом овальном зале, украшенном редкими картинами итальянских и французских художников, великолепными скульптурами и росписями на стенах, а также позолоченной мебелью с оригинальными закругленными ножками. В роскошном интерьере и в богатой обивке мебели были использованы прохладные серебристые оттенки, а также темные насыщенные тона — бордо, синий, и шоколадный цвета. Дорогие бархат и парча с золотыми или серебряными узорами, из которых была выполнена обивка, придавали интерьеру строгость, изящество, и особый шик. Сверкающие настенные светильники и огромные, переливающиеся люстры из хрусталя ярко освещали весь зал и успешно подчеркивали изыск его убранства, пространственный размах, величие, и пышность. Зеркала были обрамлены растительными узорами из позолоты, обильно украшены лепниной, и скульптурными композициями.
Филипп остановился, как вкопанный, за колонной, внимательно разглядывая придворных, которые находились на другом конце зала. И тут он отчетливо расслышал сенсационные слова:
— Граф де Пейрак был сожжен на костре на Гревской площади!
Филипп сразу узнал противный голос Филиппа де Лоррен-Арманьяка, известного как шевалье де Лоррен. Что мог знать любовник-миньон герцога Орлеанского о муже его кузины Анжелики? Что произошло в Париже за время его длительного отсутствия? Было ли что-то, чего он не знал о ней? Он уже около года ничего не слышал о своей кузине, но только потому, что его не было в Париже, так как он находился в расположении частей французской армии, выполняя поручения короля по ее укреплению и служа под началом главного маршала де Тюррена. До этого, находясь на службе пажом у кардинала Мазарини, а затем у короля, до ушей Филиппа часто доходили слухи о могуществе графа Тулузского и его несметном богатстве, а также о его красавице жене.
Вопросы гнездились в голове Филиппа, как морские птицы на скалах. Он еще был достаточно далеко от шевалье де Лоррена, но то, что он различил, было невероятным, и он сперва подумал, что ослышался. Парадоксальная тревога, охватившая его, усиливалась, и к ней прибавилось предчувствие чего-то мрачного, как будто неминуемой беды. Филипп не был суеверным и даже не был уверен, что он правильно все расслышал, но он сразу вспомнил об Анжелике. Может быть, интуиция предупреждает его о том, что над его кузиной нависла смертельная опасность?
Упоминание казни Жоффрея де Пейрака разбудило живой интерес у нескольких придворных, которые стояли около де Лоррена. Поклонники скандалов, в свою очередь, торопливо пропели в ответ, что хотели бы знать все то, что было известно шевалье. Вдруг совсем рядом раздался ехидный голос человека, которого Филипп мгновенно узнал — таким неэлегантным и жалящим смехом смеялся только Франсуа-Рене дю Бек-Креспен, маркиз де Вард.
Вульгарный смех де Варда и его сплетни скрашивали его скучное существование; он бесил Филиппа, который никогда не испытывал симпатии к этому человеку. И как такой человек мог только быть произведен в рыцари ордена Святого Духа, недоумевал маркиз дю Плесси. А когда Вард припомнил, что он однажды соблазнил графиню де Пейрак, Филипп про себя выругался. Затем последовала такая тишина, словно мир замер в ожидании чего-то катастрофического.
Позабыв осторожность, маркиз де Вард охарактеризовал Анжелику: — Вдовствующая графиня де Пейрак прекрасно сложена. Она — богиня Венера, снизошедшая на землю для мужчин.
Из-за колонны, Филипп посмотрел на де Варда в полном непонимании. Сплетники не могли увидеть его там, где он стоял, и он считал, что ему повезло, потому как он чрезмерно побледнел, как будто его что-то сильно напугало. Нет! Неужели все это правда?! Филипп зажмурился в неверии и недоумении, словно закрытые глаза, как в детстве, могли избавить его от кошмара.
Слова шевалье де Лоррена врезались в сознание Филиппа водопадом ледяной воды. — Вот это да, мессир де Вард! А она казалась такой влюбленной в своего хромого и уродливого колдуна!
Сплетник маркиз самодовольно причмокнул от сладостного воспоминания о своей связи с роскошной блондинкой в темном коридоре Лувра. Мысли об Анжелике до сих пор будоражили его кровь и плоть, и он всем своим похотливым существом желал вновь овладеть красавицей. Правда, он забыл упомянуть, что Анжелика вовсе не вожделела быть с ним, и что он фактически принудил ее к соитию. Никому не нужно было знать об этом! Но Вард был хвастуном, позером, и недалеким человеком, и посему он не мог держать язык за зубами — а желание похвастать, что он уложил в постель красавицу, слава о которой облетела весь Париж, было слишком сильным.
Граф де Пейрак был казнен! Чувствуя, как пол уходит у него из-под ног, Филипп облокотился о стену, чтобы не упасть. Сердце его стучало так бешено, как будто молоты били его грудную клетку, а дыхание его на момент прервалось. Мало было описать его состояние просто шоком: от услышанного арктически холодное оцепенение сковало его внутри, словно он был заморожен в ледяной глыбе и не мог ни пошевелиться, ни заговорить, ни даже дышать. Через мгновение, когда шевалье де Лоррен начал повествование о сожжении на костре графа де Пейрака, вибрации ошарашенного сердца маркиза в его груди стихли, и вызванное новостями оцепенение сменилось неукротимым любопытством. Филипп весь напрягся и прислушался к разговору.
— Так Жоффрей де Пейрак правда был колдуном? — спросил граф де Гиш. — Ну так что?
— Не знаю, — ответил шевалье де Лоррен. Озираясь вокруг, как будто боясь, что его подслушают, он добавил: — Наверное, мне не следовало об этом говорить. Лучше это не обсуждать.
Внезапно, в зале появился Антуан де Комон, маркиз де Пегилен и герцог де Лозен, который шествовал прямо к собравшейся кучке сплетников быстрой походкой, будто спешил заткнуть их рты. Остановившись, он окинул недовольным взглядом каждого в этой небольшой группе дворян, неодобрительно качая головой. Его выражение лица было чем-то средним между нескрываемым порицанием и невыразимым страхом от того, что он присоединился к тем, кто обсуждал «колдуна».
— Замолчите все немедленно, — начал де Лозен жестким, но намеренно тихим, голосом. — Вам что всем делать нечего? У вас что нет других тем для разговоров? Лучше бы обсуждали вакантные государственные должности, которых сейчас, после смерти кардинала Мазарини, много, пока король подбирает себе на службу наиболее талантливых и способных подданных.
Шевалье де Лоррен воспользовался этим и сменил тему. — У герцога де Лозена великолепная память, и нам нужно поблагодарить его за вмешательство. И правда! Мазарини мертв, и наш король отныне будет править Францией самостоятельно, не назначая первого министра. И сейчас, правда, столько свободных должностей, и Его Величество будет назначать на них своих людей.
Маркиз де Вард хихикнул. — Расстановка сил в управлении государством теперь одна из самых горячих тем. Но дела амурные намного более приятны, хотя и пикантны.
Они заметили вошедшего в залу Армана де Грамона, графа де Гиша. Он только недавно вернулся во Францию, до этого год пробыв в Польше в рядах ее войск, где принял участие в войне с турками. По возвращении он был обласкан королем и занял место среди его приближённых.
— Мессир де Вард, война намного интереснее, — выразил свое мнение граф де Гиш. — Я не знаю, о чем вы говорили ранее, но хочу сообщить, что есть свежие новости касательно военной сферы. — Он обвел взглядом всех собравшихся и известил: — Маркиз Себастьян де Вобан недавно получил поручение от короля заняться постройкой крепостей в разных провинциях страны. В прошлом году, мессир Анри, виконт де Тюренн, был назначен главным маршалом; говорят, что маркиз дю Плесси и маркиз де Вобан скоро станут маршалами.
В этот момент, Лозен, наконец-то, заметил Филиппа, который все еще находился около стены и смотрел на них с холодностью, которая жалила, леденила, и страшила душу простого смертного. Было очевидно, что маркиз уже некоторое время стоял там и слушал; Лозен сначала не заметил ничего странного, думая, что Филипп был традиционно надменен и отрешен. Но сейчас во всем облике маркиза дю Плесси была какая-то враждебность и дикое возмущение, а его ледяное выражение повергало Лозена в тихий ужас, словно он встретился с демоном смерти.
— Месье дю Плесси! — поприветствовал Лозен. Он попробовал улыбнуться, хотя был ошарашен тем, что он заметил на лице Филиппа. Как только придворные обернулись, выражение маркиза сразу стало непроницаемым; но, всматриваюсь в встревоженную нахмуренность бровей Филиппа, Лозен догадался, что мужчина не в настроении. Он продолжил бодрым голосом: — Мы не видели вас, дорогой друг. Мы покорно просим вас простить нас за это.
Все поклонились приближающемуся к ним Филиппу и, очевидно, были рады встрече. Только шевалье де Лоррен, который часто ревновал герцога Орлеанского к Филиппу и хотел расстроить дружбу герцога и маркиза, выглядел весьма неприветливо, хотя и слегка поклонился.
Филипп подошел к ним своей чеканной, величественной походкой — более величественной, чем походка любого из них, которая в своей надменности уступала только походке молодого короля. Он церемонно поклонился каждому из них и воззрился на Лозена. — Благодарю, что вспомнили обо мне, мессир де Лозен, — начал он, может быть, излишне громко. — Я как раз шел от Его Величества и потом решил недолго прогуляться в саду после аудиенции.
— Вы прямо не выходите из кабинета или покоев короля, — поддел Лозен. — Вы стали такими близкими друзьями. — Затем он посерьезнел. — Хотя простите меня, мессир дю Плесси. Вы всегда были королю ближе, чем кто бы то ни было. Я припоминаю, что, когда несколько лет назад Его Величество был серьезно болен и никто не думал, что он выживет, вы были одним из тех, кто не оставил его на смертном одре в минуты, которые все считали последними в его жизни.
— Я верен королю, — заявил Филипп, искренне и честно. Выражение его лица стало отрешенным, а излишняя холодность ушла; ему удалось побороть свою нервное возбуждение. — Моя первейшая обязанность — служить ему и Франции. Моя жизнь принадлежит Его Величеству.
— Может, расскажете нам новости о войне? — весело спросил Лозен.
Граф де Гиш вмешался: — Это должно быть интересно. Расскажи, месье дю Плесси.
— Ваша проклятая война наводит на меня скуку, — проворчал маркиз де Вард.
— Лучше поговорить о делах двора, — де Лоррен согласился с де Вардом.
Филипп холодно посмотрел на шевалье де Лоррена, который ему никогда не нравился. Затем он наградил маркиза де Варда взглядом, который сочился смесью жуткого презрения и безмерной брезгливости. Вард не мог понять, за что он был удостоен такого взора и невольно содрогнулся; он не мог знать, что причиной тому были его слова о его мимолетной связи с вдовой казненного графа де Пейрака. Но взгляд Филиппа не задержался на маркизе более нескольких секунд, а когда он перевёл его на графа де Гиша, он был уже непроницаемым, словно театральный занавес, закрывающий сцену от зрителей, скрыл истинные чувства маркиза дю Плесси.
— Меня назначили маршалом Франции, — объявил Филипп невыразительным голосом, как будто ничего особенного не произошло. В его тоне не было гордости и надменности.
— Поздравляю вас, мессир! — воскликнул граф де Гиш, совершенно искренне. — Но вы говорите об этом так, как будто ничего не случилось. А между тем вы стали маршалом Франции! Это огромное достижение в таком молодом возрасте. Вы должны быть горды тем, чего достигли.
— Мне тоже так кажется, — смеясь, сказал герцог де Лозен. — Поздравляю, мессир де Плесси.
— Поздравляем! — хором сказали еще несколько придворных.
— Поздравляю вас, месье, — хмыкнул Вард.
— Всего наилучшего, — буркнул Лоррен.
— Его Величество удостоил меня великой чести, — объявил Филипп. Он не признался бы, что считал, что толком не заслужил этого высокого назначения, так как период самостоятельного правления Людовика только начинался. — Я очень признателен королю за то, что он оказал мне такое доверие. Я намерен блюсти свои обязанности неукоснительно и служить во благо Франции.
Граф де Гиш одобрительно склонил голову. — Это речь достойно потомка славного рода дю Плесси де Бельер. Так держать, мессир маршал! Да поможет вам Бог в вашей новой миссии.
— Я вспоминаю битву при Дюнкерке летом 1658 года, — вмешался герцог де Лозен. — Вы тогда очень храбро сражались за нашего короля под командованием виконта де Тюренна.
Де Гиш продолжил в официальном и уважительном тоне: — Господин маршал дю Плесси, я теперь буду обращаться к вам так. — Он улыбнулся Филиппу, губы которого изогнулись в полуулыбке в знак почтения и благодарности к собеседнику. — После окончания той франко-испанской войны, господин де Тюррен сказал о вас, что вы сражались великолепно — доблестно и безрассудно храбро. Он также отметил, что талантливое использование вами всех средств, которые могли закрепить за войсками короля успех, превосходило все, что он встречал.
Лозен провозгласил с энтузиазмом: — Да здравствует Его Величество король! Слава Франции и нашему королю! Пусть военный талант маршала дю Плесси послужит славе Франции.
Все хором повторили: — Да здравствует Его Величество король!
— С вашего разрешения, я удалюсь, — молвил Филипп. Ему не терпелось снять зимнюю одежду.
Филипп вежливо раскланялся перед всеми и уже хотел уходить, но, заметив, что де Лозен тоже собирался оставить придворных, он притормозил. У него было несколько вопросов к Лозену, и он полагал, что тот сможет ему на них ответить, сохранив их разговор в тайне благодаря тому, что они были друзьями. Филипп также рассчитывал, что сможет объяснить свое любопытство тем, что его долго не было при дворе, и потому он интересовался последними событьями.
Через мгновение Филипп и Лозен, наконец, откланялись. Они прошли длинную галерею и через двустворчатые двери вступили в обширный зал, роскошно украшенный в стиле барокко обильной позолотой, великолепными росписями, хрустальными люстрами, дорогими видами мрамора, и нарядной, позолоченной мебелью с обивкой густо-красного цвета. Оттуда они могли перейти в крыло дворца, где в Версале в жуткой тесноте размещались придворные. Пользуясь тем, что они были в полутемном коридоре одни, Филипп знаком остановил своего спутника, показывая на близлежащий альков, где около стены стояла статуя какого-то древнегреческого героя.
— Вы что-то хотите, месье дю Плесси? — осведомился Лозен.
Филипп начал осторожно: — Вы знаете, что я долго пробыл в расположении частей армии.
В ответ он услышал скорбный голос собеседника: — Вас не было в Париже десять месяцев — слишком долго. И здесь произошло много всего, в том числе то, о чем я не хочу говорить.
— Так то, что сказал шевалье де Лоррен, правда? То, что Лозен сам намекнул на скандал вокруг графа де Пейрака, было Филиппу на руку — ему не пришлось ничего спрашивать самому.
— Да, — подтвердил Лозен. — И это ужасно! Случилось то, что кажется невообразимым до сих пор! С вашего разрешения, я не буду это обсуждать с вами, и вам не советую. Мы находимся в близком окружении короля и не может огорчать его. — Он вздохнул, чувствуя себя неправым и виноватым по причине того, что уже похоронил де Пейрака и мысленно клеймил несчастного как колдуна. Он не знал, виноват ли Жоффрей или нет, но он так боялся оказаться в немилости у монарха, что практично решил предать семью де Пейрак забвению.
Немного помолчав, Филипп решился заговорить. Это было опасно, но он хотел знать правду; а легкомысленный Лозен все в скором времени забудет и не сможет заподозрить его живого интереса к этой теме. — А что стало с женой этого человека?
— Почему вам это интересно?
Филипп надеялся, что его история покажется реалистичной. — Она одна из моих кузин. И я хотел бы знать, что с ней стало, на случай если она вдруг обратится ко мне за помощью. Я ведь должен знать, что происходит с моими близкими и дальними родственниками, чтобы не сделать ничего такого, что может покрыть позором мою семью и оставить неизгладимое пятно на чести моего славного рода. Я также не могу потерять расположение Его Величества — моего друга и нашего сюзерена. Именно этим и объясняется мой вопрос — ничем более.
— Я понимаю. Расположение короля дороже всего. За это дело можно не сносить головы.
— Ну? — Филипп поднял брови.
Словно боясь, что их услышат несмотря на то, что они были одни в коридоре, герцог де Лозен нагнулся к маркизу и сказал ему на ухо: — Графа и графини де Пейрак больше нет. Он казнен, а его жена либо подвергнута опале, либо отдала Богу душу. Она просто исчезла, и никто не знает, где она. — Он скорбно вздохнул. — Ходят слухи, что она тоже умерла, как и граф.
Когда де Лозен отстранился и отступил на шаг назад, маркиз заметил, что лицо мужчины приобрело мертвенно-бледный, как у покойника, цвет, словно это он сам погиб, а не несчастная графиня. В глазах герцога читалась неподдельная скорбь, и в таком состоянии он выглядел старше своих лет. Филипп понял, что несмотря на его слова, его собеседнику не была безразлична судьба Анжелики, но в силу того, что он просто ничего не мог сделать, не навредив при этом самому себе, он предпочел ничего не предпринимать.
— Спасибо, — ответил Филипп деланно-бесстрастным тоном.
На отстраненно-надменном лике маркиза и в его глазах не отражалось никаких эмоций, и постороннему наблюдателю могло показаться, что ему абсолютно безразлична новость о том, что его кузина пропала или сгинула со света. Именно так подумал Лозен, который посмотрел на маркиза в некотором изумлении, словно ожидал увидеть хотя бы малейшее проявление горя о судьбе молодой родственницы. Затем Лозен попытался улыбнуться, но вместо улыбки у него получилось лишь ее жалкое подобие, а от Филиппа вдруг повеяло колючей холодностью.
Филипп подчёркнуто церемонно поклонился де Лозену и зашагал прочь, направляясь в свою комнату. По дороге он был весь во власти неверия и изумления, словно ему рассказали какую-то нелепую сказку о кузине. У него не укладывалось в голове, что Анжелика могла исчезнуть или того хуже погибнуть. Это не могло происходить на самом деле! А даже если бы это было и так, его все это ничуть не касалось, убеждал он себя; маркиз усилием воли запретил себе думать об Анжелике.
Размышления новоиспеченного маршала прервались, когда он, наконец, остановился перед своими покоями. Филипп открыл дверь и вошел в темную комнату, где царила полная тишина, словно это место было отрезано от всего мира. Он прошел к столику в дальнем углу и зажег все шесть свечей в серебряном канделябре. Яркий свет от свечей залил небольшое помещение и разогнал причудливые тени, прятавшиеся по сумрачным углам. Затем он снял меховое одеяние и подошел к камину, в котором ярко пылало оранжево-красное пламя и весело потрескивали дрова; видимо, Ла-Виолетт побывал в его комнате и разжег огонь, чтобы стало тепло. Для того, чтобы свежий воздух проникал ночью, он подошел к окну и наполовину открыл его — будучи привычным к походным условиям жизни, он любил спать в прохладе и не боялся холода.
Достаточно просторная комната, отведенная маркизу в Версале, была более роскошной, чем жилища остальных придворных. Три стены были задрапированы сине-золотой и пурпурно-золотой парчой, а четвертая — бардовым, длинноворсовым, генуэзским бархатом; вся цветовая гамма отражала общую помпезность направленности стиля барокко. В интерьере были использованы вычурный архитектурный декор с пластичными формами, а витиеватые и сложно переплетенные орнаменты создавали атмосферу небесной возвышенности и объемности. На полу лежал разноцветный, расписной обюссонский ковер ручной работы, на котором была расставлена лакированная, с изогнутыми ножками, мебель, отделка которой была богата витиеватыми, позолоченными, резными элементами; ценные породы дерева в отделке перемежались с мрамором. На стене, завешенной бархатом, висело большое зеркало в шикарной резной раме, украшенное массивной лепниной с позолотой; на потолке были яркие богатые фрески.
Филиппу было комфортно в этой фешенебельной обстановке, и его нервы начали потихоньку расслабляться. Его взор упал на круглый стол с массивной столешницей из мозаики и цветного мрамора, на котором лежала внушительная пачка пергаментов — корреспонденция маркиза — и перо, воткнутое в чернильницу. Чувствуя, как усталость грузом обрушивается на него, мужчина принял решение лечь спать вместо того, чтобы отвечать на письма главного маршала де Тюррена и нескольких иностранных военачальников сегодня — он сделает это завтра с утра. Через минуту прибыл его верный слуга, Ла-Виолетт, чтобы помочь хозяину подготовиться ко сну; и вот уже камзол, чулки, панталоны, и прочая одежда, а также белокурый парик, были сняты и аккуратно сложены слугой на софе и на диванный столик с массивными резными ножками.
Почтительно поклонившись, Ла-Виолетт удалился к себе в маленькую комнату, прилегающую к апартаментам маркиза. Раздетый Филипп подошел к широкой кровати из красного дерева с невероятной красоты балдахином, декорированным золотом, а также с ажурным изголовьем, украшенным золочением и изящной резьбой. Пуховую перину закрывало покрывало из красно-золотистого шелка. Сама кровать, стоящая в алькове, напоминала не предмет мебели, а шатер с массой занавесей, всевозможных драпировок, и бахромы — все в красно-золотистой гамме. С обеих сторон кровати стояли два низких столика изогнутой формы с резными украшениями.
Маркиз посмотрел на себя в зеркало на противоположной стене. Полностью обнаженный, он был стройным и превосходно сложенным Аполлоном; совершенно изумительным, как итальянская статуя античного героя. Каждая женщина, которая лицезрела Филиппа без одежды, с трепетом сообщала ему, что она никогда не видела никого более великолепного. Он неоднократно слышал это от тех, кто восторгался его красотой. При этой мысли, маркиз криво усмехнулся, думая о том, что лишил женщин такой возможности в силу того, что в последние годы он совсем перестал предаваться любви, а просто грубо брал тех, кто попадались ему в военных походах или тех случайных дурочек, которые, очарованные его красотой, хотели вступить с ним в связь.
— Проклятая красота, — сказал Филипп самому себе. — Видимо, она правда бывает проклятой.
Мужчина с удовольствием растянулся. Веки его налились тяжестью, глаза закрылись, и он быстро погрузился в сон, который был на удивление спокойным. Однако, скоро чей-то резкий прыжок и шелест ткани покрывала заставили его открыть глаза и сесть в постели. Так как он не погасил свечи, которые еще не догорели, комната была хорошо освещена, и его полусонный взор упал на обнаженную женщину, лежавшую на другой стороне кровати. Оранжевое свечение в камине свидетельствовало, что огонь еще не погас совсем, и в комнате было тепло.
— Доброй ночи, маршал дю Плесси, — поприветствовала его дама, дерзко смотря на него.
— Вы? — прохрипел Филипп, потирая глаза. — Что вы здесь делаете?
Его сон как рукой сняло, и он уставился в упор на мадам Констанцию, вдовствующую графиню де Вингеро. В свете свечей ее кожа и длинные, рыжие, распущенные волосы, рассыпавшиеся по плечам и спине, отливали золотом. Прошло пять лет с момента их последней встречи в конюшне Сен-Жерменского дворца, но Филипп все еще находил ее привлекательной. Она не изменилась: ее тело было стройным, как лебединая шея, и, одновременно, сильным и пружинистым, как у леопарда. Против его воли в Филиппе начало просыпаться физическое желание.
Констанция плотоядно улыбнулась, но не подвинулась, словно специально держала дистанцию между ними. — Я решила навестить вас, так как узнала, что вы, наконец, вернулись в Париж. Вы были в армии так долго, и я уже начала опасаться, что король подверг вас опале. — Она понизила голос до шепота. — Но меня известили, что вас сделали маршалом Франции. Теперь еще больше дам захочет женить на себе сиятельного маршала дю Плесси де Бельера!
— Это не ваше дело! Гнев начал закипать в его крови.
— А как же иначе? — она ласково потрепала его по щеке, наконец, допуская физический контакт. Он отдернул и схватил ее руку, но она умудрилась высвободить ее. — Только вот они не знают, каким вы можете быть, господин маршал. Вы ведь все такой же солдафон?
— Мадам, вы сами пришли ко мне, — злостно хихикнул маркиз. — Мне стоит таких трудов сдерживаться сейчас, но я начинаю думать, что стоит преподать вам урок.
— Урок? — с трудом выдавила она из себя. На миг в ее глазах промелькнул страх, но потом они заискрились интересом. Ведь она знала, какому риску себя подвергала, когда пускалась в это приключение. — А если я буду сопротивляться и кричать? Сейчас мы в Версале, а не в конюшне.
Уста Филиппа изогнулись в уничижительной усмешке. — Мадам де Вингеро, ваша стойкость и смелость вызывают у меня восхищение. Но в этой борьбе вам не победить. Потому что я ни во что не ставлю женщин. И вы слышали о моей репутации; да вы и сами знаете, на что я способен.
Констанция одарила бывшего любовника долгим, исследовательским взглядом и вздохнула. За все прошедшие годы она не смогла понять, почему этот мужчина, такой божественно красивый и такой бесчеловечный, так сильно притягивал ее, как никакой другой. Несмотря на то, что в Париже вдова вела распутную жизнь и у нее было много любовников, Филипп дю Плесси был ее главной страстью, и иногда ночами она мечтала воссоединиться с ним, а когда видела его при дворе и на других светских мероприятиях, с трудом подавляла вожделение. И вот сегодня, услышав, что Филипп был при дворе, она не удержалась и решила нанести ему визит в ночи.
Сведения о Филиппе графиня черпала из сплетен Нинон де Ланкло, Мари Мадлен де Лафайет, и других подруг. Констанцию интересовало буквально все о маркизе — как и где он жил и проводил время, в каких отношениях от состоял с королем и его окружением, какие победы одержал на полях сражений, и все сплетни из светской жизни. Она внимательно слушала рассказы о его подвигах, приводившие ее в такой восторг, что она не могла сдержать улыбки. Филиппа называли закоренелым холостяком, и она подозревала, что он не планировал жениться, будучи солдатом до кончиков пальцев, впитавшим в себя чувство долга и обязанность выполнять приказы.
Почему же она не могла его забыть? Глядя сейчас на его лицо греческого бога, Констанция сразу нашла ответ. У нее не было ничего общего с Филиппом — ни интересов, ни увлечений, да и замуж она за него больше не хотела, но его красота настолько пленила ее много лет назад, что словно прокляла ее на вечные воздыхания о ее неудачном романе с ним и о ее погубленной «любви». Филипп дю Плесси был настолько совершенен, что люди буквально останавливались, увидев его на улицах Парижа, под сводами Версаля, или в светском салоне. А нагой он был непередаваемо великолепным произведением искусства Творца! Вот что его красота сделала с женщиной!
— О да, я знаю, — она состроила гримасу.
— Помните, значит? Тогда зачем вы пришли?
Констанция необдуманно бросила: — Если вас кто-то когда-то увидит, он вас никогда не забудет! И еще, ваша красота настолько божественна, что кажется неправдоподобной!
Голубые глаза Филиппа потемнели и стали жесткими, как блеск вражеских копий. Ее бездумное заявление предопределило ее судьбу: в нём закипела лютая злость, и вызрел план — месть за обиду и боль, которую ему причинял тот факт, что женщины так сильно хотели его за его красоту. Она до сих пор не осознала, что ее речи о его внешности в конюшне послужили причиной его дикой вспышки агрессии. Констанция была шлюхой и пустышкой еще большей, чем он предполагал ранее, и животная ярость, внезапно овладевшая им, заставила его отбросить привычную сдержанность и всякую любезность. Слова вылетели из его рта со свистящим звуком:
— Вы даже не понимаете, насколько правдоподобной вам сейчас покажется моя красота. Я могу быть жесток, но я всегда честен в своей жестокости и встречаю противника лицом к лицу. Но есть вещи, которые честный воин и военачальник может вынести только до определенных пределов.
Уловив садистский блеск в его очах, она задрожала всем телом. Ну что она сказала не так? Ведь она только сделала ему милый комплимент о красоте! Тогда почему же он так разозлился на нее? Она не понимала Филиппа и его поведения так же, как и многие не могли разгадать, почему мужчина такой внешности имеет репутацию прожженного женоненавистника.
— Ах, дорогой Филипп! — прощебетала она, надеясь унять его гнев ласковыми словами. — Будьте другим! Вы никогда не были утонченным любовником, но вы не всегда были грубы.
— Поздно, — маркиз схватил ее за плечи железной хваткой и навалился на нее.
Констанция начала выдираться и ерзать под ним, но он навалился на нее всем грузом своего тела. — Отпустите меня. Вы делаете мне больно. Я не хочу быть с вами так.
— У вас долг передо мной, моя дорогая. — Филипп с силой сжал пальцами ее плечи, прерывая ее движения и замуровывая ее в капкан своих рук. — Вы сами пришли и нарушили мой покой. Так и извольте заплатить за свой проступок и погасить ваш долг. — Его рот искривился в усмешке. — Не волнуетесь, графиня. Я не буду вас бить наотмашь, так как мы при дворе.
Филипп неделикатно коленом раздвинул ей ноги, и резко, с силой, вошел в нее до предела, до самой глубины, на которую был способен. Констанция так вздрогнула от неожиданной боли, что сама испугалась этого; у нее потемнело в глазах. Вдруг она промурлыкала имя Филиппа, смотря ему в глаза; ее очи были наполнены слезами горечи. Ее бархатный, чуть-чуть хрипловатый голос был соблазнительным ровно настолько, чтобы перед мужчиной открылись желанные горизонты — она точно знала, как он должен звучать, чтобы пленить. И прием графини мог подействовать на кого угодно, но только не на маркиза — он быстро разгадал ее хитрую уловку, и от этого его озлобление на нее и всех женщин только многократно выросло.
Чтобы избежать ее укоряющего взгляда, маркиз уткнулся ей в шею и задвигался в ней, быстро, остервенело, и фанатично, так глубоко, что, казалось, протыкал ее насквозь. С каждым нещадным движением он будто бы вторгался в капитулировавшую крепость врага, сметая все на своем пути, создавая смерч болезненных ощущений у нее внутри, полностью разграблял ее тайники души и тела, а затем мчался прочь с шумом и грохотом, чтобы через короткое время вновь вернуться и снести все, что осталось. Обхватив ладонями ее бедра, Филипп приподнял ее, чтобы проникать еще глубже, неистово прижимая Констанцию к себе; она ощущала его широкую, крепкую грудь, и предательское наслаждение накатило на нее из самых глубин ее естества.
Это не было ни насилием, ни страстным танцем любовников, а всего лишь похотливым и низменным совокуплением, которое удовлетворяло плотские потребности Аполлона и глушило его инстинкты воина-завоевателя амурных крепостей. Такими были все грубоватые и иногда вакхические единения Филиппа с противоположным полом: он ничуть не заботился об удовольствии дам и только брал от них свое — точно так же, как Зевс, царь богов, не беспокоился об удовольствиях смертных, хотя делал их плодородными. В военных походах у Филиппа бывали варварские моменты, когда он, обезумев от пролитой крови, запаха смерти, и выпитого вина, вытворял с попадавшимися ему женщинами то, что никогда не сделал бы в Париже и при дворе.
Сжав зубы и зарычав как дикий зверь, Филипп сделал последний глубокий натиск на ее плоть, словно пробивая брешь в стенах защищающегося города, и отдался блаженству. Несмотря на то, что Констанция была лишь пассивным телом, ему показалось, что он взорвется на тысячу мелких осколков — настолько сильным и острым было наслаждение. Ощутив содрогание любовницы, он глухо застонал и иронично оскалился, думая о том, что она была по какой-то необъяснимой причине одной из немногих женщин, кто получал удовольствие от соитий с ним. Маркиз обмяк на ней, словно едва не потерпевший крушение корабль, спустивший паруса в безопасной гавани после страшного шторма; она пробежала пальцами по его волосам на задней стороне шеи.
Констанция алкала, чтобы он поцеловал ее так, будто хотел в ней раствориться. — Филипп, — прошептала она. — Вы такой странный человек. Я не могу разгадать вас.
Маркиз не был настроен на разговоры с ней. — Я не поддаюсь никаким женским чарам, мадам. Это бесполезно. Вы выполнили свой долг, и теперь можете выметаться отсюда.
Он поднял голову с ее плеча и скатился с нее на свою сторону кровати, не удостаивая ее даже взгляда. Она посмотрела на него, вновь любуясь его неописуемыми чертами, заметив капельки пота на его высоком лбу и на усах. Когда же их взоры встретились, по волчьему блеску в глазах она поняла, что он не испытывал к ней даже простой благодарности за то, что она удовлетворила его. Ее спонтанный гнев поднялся, как гигантская волна, которая поглотит их обоих.
Графиня запустила артиллерийский обстрел. — Граф де Пейрак мертв; сожжен на костре, как худший государственный преступник. Нет, даже хуже — как всеми отвергнутый и опозоренный колдун, проклятый Святой Церковью. А его потрясающая жена, недавно блиставшая в парижском свете, отправилась в преисподнюю, куда дьявол забрал и душу ее урода мужа. Красавица графиня де Пейрак растворилась, как будто никогда не существовала. — Она злорадно расхохоталась. — Ваша кузина сущая дьяволица, господин маршал дю Плесси.
Филипп молчал, шокированный ее внезапным выпадом. Однако, его глаза налились кровью, и он даже не пытался справиться с зашкаливающим гневом. Еще миг, и он взорвется…
Почувствовав упоение от своей язвительной речи, Констанция атаковала вновь: — Скажите, мессир Филипп, вы еще думаете об этой жене колдуна из Тулузы? Теперь вам придется грезить об аде, так как она точно там. Я видела ее в Париже многократно, и она показалась мне Афродитой. — Она рассмеялась и выплюнула слова с неоправданным, неизмеримым ехидством: Ах, как грустно! Вы и она — два существа божественной красоты, словно Марс и Венера в обличиях людей, и у вас, казалось бы, такая разная судьба! И все же есть сходства: мадам Анжелика и вы оба мечены красотой! Ей ее проклятая красота подарила смерть и забвение ее имени, а вам — жестокость и одиночество.
Рассвирепевший Филипп размахнулся и впечатал свой кулак в лицо женщины так страшно и метко, так сильно, что она громко вскрикнула и на какое-то время потеряла связь с реальностью. Несколько раз он ударил Констанцию со всего размаху так, как редко бьют мужчин, а она чуть не потеряла сознание от боли. Он обзывал ее самыми грязными словами, которыми только можно называть падших женщин, и продолжил бы избивать ее дальше, до полусмерти, переломал бы ей все кости лица, если бы вдруг не спохватился, что они во дворце.
— Убирайся отсюда, шлюха, — прошипел маркиз сквозь оскаленные зубы. Филипп сбросил ее с постели на пол и брезгливо отвернулся, не обращая ни малейшего внимания на ее всхлипывания. — Я не убью тебя только потому, что мы во дворце. Но если ты еще раз попадешься мне на глаза, пеняй на себя. Не испытывай моего терпения — его может не хватить.
Кровь текла алым ручейком из ее разбитой губы, а ее левый глаз вздулся, но Констанция этого не замечала. Во всепоглощающем ужасе она уставилась на Филиппа: в его очах не было жалости и сострадания, и она не сомневалась, что он с превеликим наслаждением задушил бы ее или забил бы до смерти. Голова болела так, словно своими ударами он расколол ее череп, и она приложила руки к вискам, хватая ртом воздух. Филипп был очень жесток к ней, но Констанция, хотя это должно оскорблять ее, почему-то не возмущалась — она поняла, какую ошибку совершила сегодня, и что дороги назад в этот раз не было, так как она переступила черту недозволенного.
— Я не хотела, — промычала она надломленным голосом. Сильно шатаясь и зажимая рукой губу, она поднялась с пола и набросила на себя халат, который сняла, когда пробралась в комнату.
— Пошла вон, — процедил он, глядя в пустое пространство. Он накрылся простыней по плечи.
Когда Констанция ушла, и шум ее шагов стих в коридоре, Филипп закрыл глаза и внезапно поймал себя на мысли о том, что ее безобразная речь о предполагаемой смерти Анжелики причинила ему сильные муки. Он хрипло застонал и вдруг начал хватать ртом воздух, словно перста смерти железным кольцом сомкнулись вокруг его горла. Но это быстро прошло, дыхание его восстановилось, но сердце от сковавшего его ужаса готово было выскочить из груди. Как фаталист Филипп не боялся гибели и смотрел ей в лицо бесстрашно в сражениях; но никогда еще мысль о чьей-то смерти не причиняла ему такой жуткой боли, как то, что он узнал сегодня.
Анжелика де Сансе де Монтелу исчезла или была мертва! Эти слова проносились в сознании маркиза, как табун ретивых лошадей, с такой скоростью, что Филипп никак не мог остановить их поток и сосредоточиться, не способен был перестать думать о кузине. Смерть его отца доставила ему боль, но он принял ее как подобает истинному дворянину и похоронил его с почестями. Его печальный внутренний голос напомнил ему: «Анжелика мертва!», и сердце его сжалось так болезненно, что он едва сдержал стон. Ну почему он испытывает такие чувства?
Перед мысленным взором Филиппа вновь предстала Анжелика такой, какой он ее видел в замке Плесси. В то время она была очень юной, но обещала стать необычайно красивой девушкой уже тогда. Именно так и случилось, вот только она никогда не принадлежала ему. Вместе с волной глубокой скорби, маркиза захлестнула невыразимая и утонченная, словно тончайшее фламандское кружево, нежность к этой прелестной девушке, которую он много лет не видел, но образ которой так живо воссоздавало его сознание. Но сейчас, когда Анжелика уже, скорее всего, не была частью земного бытия, для Филиппа больше не существовали ни прошлые мечтания, ни глупые думы о том, что могло бы случиться в его жизни, если бы он посватался к ней.
С ясностью, которая бывает у гениального ученого в случае озарения, Филипп внезапно осознал, что вплотную приблизился к роковой черте в своем существовании. Его ранимая душа уже давно выросла и загрубела настолько, что на войне его тянуло громить, убивать, и насиловать с пьяными ордами солдат. До сих пор только светлые воспоминания о Баронессе Унылого Платья позволяли ему дышать чистым воздухом в королевстве фальши, подлости, и лжи. За эти спасающие и успокаивающие образы из прошлого Филипп цеплялся в минуты безумств в битвах или в припадках бешенства, как за соломинку — именно они останавливали его перед той чертой, перейдя которую, его душа погибла бы навсегда, а сам он бы увяз по уши в болоте греха.
Но теперь Анжелики больше нет! Баронесса Унылого Платья мертва! Она ушла навсегда! Ах, как Анжелика была красива! Констанция была права в том, что Филипп и его кузина были оба мечены красотой — божественной и проклятой. На миг, он представил, как бы блистательно он и Анжелика смотрелись бы вместе — ведь при французском дворе не было более красивых женщины и мужчины, чем они. Усилием воли, он отогнал эти мысли, как несущественные.
Отвратительные словоизлияния маркиза де Варда отравляли Филиппу кровь, подобно смертельному яду. Внезапно его охватила безумная ярость, направленная на Варда и Анжелику. Наверняка, маркиз не лгал! Де Вард был известным развратником, прожигателем жизни, и сплетником. Филипп презирал такой тип людей до глубины души, но Вард не был вруном, хотя часто преувеличивал свою славу ловеласа. Неожиданная мысль проткнула его, словно удар меча: Анжелика была с де Вардом в то время, пока Жоффрей де Пейрак был еще в Бастилии.
Филипп сжал кулаки и хрустнул костяшками; он быстро открыл и закрыл глаза. Неужели его кузина оказалась такой же, как все остальные женщины? Могла ли она походя изменять своему хромому супругу, которого, согласно слухам, обожала? Нет, это невозможно! Такие мысли не стыковались с тем светлейшим образом чистой, целомудренной, и наивной девушки, которую он увидел в Плесси и над которой незаслуженно насмехался. Внезапно Филиппу представилась Анжелика, лежащая в коридоре Лувра на полу, изнасилованная, униженная, и рыдающая, и его вдруг осенило, что беспринципный Вард вполне мог действовать именно так.
О, как же Филипп ненавидел высший свет в этот момент! Невидимые силы, захватившие все его существо, ввели его в исступленное бешенство. «Неужели маркиз де Вард принудил мою кузину? — вопрошал про себя он. — Неужели этот ублюдок мог сделать такое ей? Конечно же, он мог это сделать, и, видимо, так оно и было. Но сейчас это уже не важно, так как Анжелика мертва. — Злоба, оседлавшая его несколько мгновений назад, отпустила поводья. На смену ей пришла глубокая меланхолия, столь же сильная, как мировая скорбь. — Многим девушкам приходится служить удовлетворению ненасытной похоти мужчин. Разве я лучше Варда?»
Глаза Филиппа открылись, грудь его тяжело вздымалась; голубые глаза заволокло темнотой, как небесный свод перед грозой. Со смертью Анжелики, вся его жизнь изменилась самым плачевным образом. Душа наивного, мечтательного юноши, не растлённого развратом, лицемерием, и амбициями — душа человечка, который смог сохранить щепотку нравственной чистоты в мире грязи, морального декаданса, и духовной нищеты — кровоточила, извивалась в агонии, и должна была испустить дух. И вот она уже почти умерла и содрогалась в конвульсиях, но, неожиданно, уснула тихим, необычайным сном, словно затем, чтобы когда-то в будущем воскреснуть.
Густая пелена непонимания окутала Филиппа, словно невидимая сеть стервятников, и он испустил тяжкий вздох. «Я все равно буду помнить вас, Баронесса Унылого Платья, — размышлял он. — Я всегда буду сожалеть, что тогда не нашел вас в Плесси. Разве можно вас забыть, Анжелика? Вы, наверное, и были моей первой любовью, если любовь существует». Горечь отравляла сердце и душу Филиппа, но память об Анжелике у него все равно никто не отнимет.
[su_spoiler title=”Все главы” style=”fancy” icon=”chevron”]
Фанфик «Проклятая Красота». Часть 1
Фанфик «Проклятая Красота». Часть 2
Фанфик «Проклятая Красота». Часть 3
[/su_spoiler]
